М.Веллер. "Океан"

[flying_submarine]

Михаил Веллер

ОКЕАН

Как начинал другую повесть, о другом герое, другой ленинградский писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт: "Это был маленький еврейский мальчик". Да... Ну так мы о другом мальчике. Он жил в Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой у музыкальную школу. Его, естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.
Потом была Блокада, и мальчик едва жив остался, голодный и дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его был военно-морской журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он им помогал, поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал с друзьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными вкусными вещами из флотского пайка - люди высшего мира! Мальчику завидовали во дворе, временно переставали бить, а наоборот - спрашивали: верно ли это его родной дядя. Такое родство его необычайно возвышало в глазах самых страшных хулиганов: морские офицеры, орденоносцы, фронтовики - герои!
Естественно, флотский офицер выглядел в его глазах венцом эволюции. Он понял свое призвание и начал готовиться к военно-морской карьере. Принялся читать книжки про корабли и сражения, делать по утрам зарядку, и летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохо удавалось по причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесь сами - а интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравого военно-морского командира.
Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой и пайковым шоколадом, и спрашивал:
- Ну, вырастешь - кем будешь?
И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя на ордена, исправно отвечал:
- Военным моряком!
Что приводило в восторг дядиных сослуживцев и являлось поводом налить еще по одной.
И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу, он решительно зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает в военно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик проявил библейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной профессии от него отскакивали, как ноты от полена. Родители дали телефонный сеанс дяде: это он заморочил голову мальчику своими жлобами в черных шинелях!.. Но дядя за годы сотрудничества с флотом проникся военно-морским духом: загрохотал, одобрил, успокоил, и сказал, что все
прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящего мужчину, пусть выпьют валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть во флотской самодеятельности, чего ж лучше!
Ну, в первое училище Союза - имени Фрунзе, бывший Императорский Морской кадетный корпус, ему не светило: там готовили чистокровных командиров, строевиков-судоводом, флотскую аристократию, и еврею там ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год - не климат пятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило - блеску много. Но Высшее Военно-Морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в девятьсот пятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом броненосцы в Цусиме переговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное сукно формы, это золото шевронов, эти тельники в вырезе голландок - дивное
училище. Тем более что радио - это нечто вполне научное и интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткой брать, еще и головой соображать надо: и мальчик решил, что это - самое для него подходящее, прекрасное военно-морское училище.
Он подал документы, и их у него в приемной комиссии неохотно взяли, с непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали, туда ли он пришел? И ласково советовали поступать в Институт связи или в Университет, или в крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. И вообще интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в каким именно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная, знаете ли, мысль?..
Но мальчик убежденно объяснял, что он с детства готовил себя к морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает, и они зря сомневаются. А дядя его - морской офицер и любимец флота, журналист и драматург Александр Штейн.
При этом известии комиссия переглянулась сочувственно, и морского племянника направили сдавать экзамены.
Ну - вот такой был известный еврейский романтик моря, которому дядя, совершающий морские геройства в своем уютном книжном кабинете за письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: "Былые походы, простреленный флаг, и сам я - отважный и юный!" Он уже стоял на мостике, корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста на берегу заламывала тонкие руки.
Он благополучно сдал экзамены и сбыл вселен в казарму.
Совсем не о казарме мечтал он, когда его в детстве били. Настала суровая проза флотских будней. Романтику в ней не удалось бы найти и саперу с миноискателем и собакой, только флотскому любимцу-журналисту.Дрючили курсачей в хвост и в гриву, царил культ грубой физической силы, по ночам его за разные интеллигентские упущения гоняли драить гальюн, и до прискорбного не наблюдалось военно-морского благородства и подвигов.
Но он вздыхал, сжимал зубы, крепился, говорил себе и окружающим, что адмирал Нельсон тоже был хилого сложения и здоровья и не переносил качки, вечно командовал с брезентовым ведерком на мостике; его выслушивали с интересом, а потом давали по шее и гнали драить палубу шваброй - чтоб понял службу и много о себе не воображал. Это тебе не на скрипочке играть.
Ему вечно хотелось спать, хотелось есть, от тупых разговоров в роте о бабах и деньгах он изнывал; в город в увольнения его за недостаток военной бравости выпускали очень редко, и он через пару лет стал сурово задумываться, что, может быть, и в самом деле избрал не ту карьеру. Тем более что все окружающие его в этом усердно уверяли. Но, знаете, уже самолюбие не позволяло дать задний ход.
На четвертом курсе самолюбие поумнело и стало сговорчивее. Набив мозоли шваброй и турником, ободрав ногти за плетением матов, нажив гайморит вечными простудами в бассейне и радикулит за шлюпочной греблей, он утомился. Осознав это, он известил училищное начальство о своей утомленности и разочарованности: решил расстаться с военной-морской службой.
Если б он это раньше осознал, его бы обняли и прослезились; и выписали сухой паек на дорогу. Но он принял решение уже после принятия присяги: крайне удачно!.. Душа его была уже внесена в реестры Главного управления кадров ВМФ. И хода назад не существовало. На него наорали - у них тоже свой план по успеваемости и выпуску офицеров! - и приказали оканчивать училище: а там пусть катится хоть к черту! И он стал доучиваться.
Подошел выпуск, и бравому курсанту Штейну вручили кортик и
лейтенантские погоны. К этому торжественному и трепетному моменту выпуска
и посвящения в офицерское звание он дошел уже как раз до той кондиции, что
готов был погоны съесть, кортиком - заколоться, и только врожденная
еврейская застенчивость помешала ему поддаться порыву прямо на церемонии -
что внесло бы в эту единообразную и монотонную процедуру несомненное
художественное разнообразие.
Тем более что почти весь курс гремел на Тихоокеанский флот, а
новоиспеченный лейтенант Штейн не любил ни камчатских крабов, ни японских
самураев. И вообще это слишком далеко, а кроме того, его укачивало. Потом,
за дальностью расстояний слава дяди-драматурга могла туда не дойти, кто ее
знает, сик транзит глория мунди, что дополнительно осложнило бы службу.
Как можно заметить, в его взглядах на службу начала проявляться первая
необходимая черта настоящего командира - спокойная циничная трезвость.
С этой трезвостью он во второй раз в жизни прибег к помощи дяди (если
считать моральную поддержку при поступлении за первый): в конце концов,
это ты меня совратил своими шоколадками и пропойцами в черных шинелях, так
помоги же родному племяннику избежать харакири близ японских вод.
И дядя устроил ему чудесное распределение на Балтику, в Таллинскую
базу флота - Палдиски. Прекрасный климат, близость от культурного центра,
ночь на поезде от Москвы, пять часов на машине от Ленинграда. Сказка, а не
распределение.
Вот так нежданное наказание постигло Таллиннскую базу Балтфлота.
Потому что офицерская служба по-своему не слаще и уж тем более не
романтичнее курсантской. Ты отвечаешь за подчиненных матросиков, а
матросик по природе своей любит облегчить себе работу, сходить в самоход,
выпить, а с целью последнего - стащить втихаря все, что можно обменять на
выпивку. Хотя в основном тащат старшины. В море, конечно, легче, но,
во-первых, в море Советский военно-морской флот выходил редко, и это
событие гордо называлось - поход. За это даже значки давали личному
составу - "За дальний поход". Что, значит, был в море. Во-вторых, опять
же, в море бывает качка, в качку тянет блевать; пардон.
А о чем думают лейтенанты? О карьере думают. Чтоб средь подчиненных
царили тишина и порядок, а начальство ценило и продвигало. О чем же, в
свою очередь, думает лейтенант Штейн? Он думает о жизни, о человечестве,
литературе, и чтоб флот не мешал этим мыслям, надобно с него скоренько и
половчей уволиться. Он интеллигент, он творческая натура, он пишет стихи и
печатает их во флотской многотиражке: "Задрайка люков штормовая и два часа
за сутки сна!"
Сочиняет он, значит, такие стихи, а на борт поднимается для проверки
командующий базой. И притопотавший по трапам дежурный Штейн молодцевато
отдает ему рапорт.
- Лейтенант! - с омерзением цедит адмирал. - Что означает повязка
"рцы" на вашем левом рукаве?
- Дежурный по кораблю, товарищ адмирал!
- Дежур-рного не вижу.
- Й-я!
- Не вижу дежурного!
- Э?.. Лейтенант Штейн!
- Штейн... Что должен иметь дежурный офицер, кроме повязки?!
- Э-э... знание устава? голову?..
- Головы у вас нет и уже не будет!!! И я позабочусь, чтоб по бокам
головы у вас не было погон!!!
- Так точно, товарищ адмирал!
- Оружие! Оружие должно быть! Личное! Пистолет!
- Так точно - личный пистолет! Системы Макарова!
- Макарова! Идиот! Где?
- Что?
- Где должно у дежурного офицера находиться личное оружие?!
- В кобуре?..
- Так! А кобура где должна быть?
- На ремне, на ремешках... на поясном ремне...
- А ремень? Где должен быть поясной ремень?
- На поясе?
- На поясе!!! Где у вас пояс? Талия у вас есть?!
- Ну... так точно.
- Где?! Где?! Где!!!
- Вот здесь... примерно.
- А ремень? Где на ней ремень?!
- А-а... нету? Нету...
- Я хочу видеть вас без ремня на поясе в одном-единственном случае:
если вы на нем повеситесь, лейтенант Штейн!!! Где ваш ремень!!!
- Простите, товарищ адмирал... забыл надеть...
- Где может дежурный офицер забыть поясной ремень?!
- В гальюне.
- Что!!!
- Простите... я был в гальюне... по нужде, товарищ адмирал!...
услышал свистки... торопился к трапу для рапорта!
- Командира! - хрипит адмирал на грани удара. - Эт-то... Бардак!!!
пистолеты по гальюнам... дежурный без ремня... объявляют служебное
несоответствие!.. на консервы пойдешь!!! Наказать! Примерно наказать!
И Штейн получает пятнадцать суток береговой губы.
Он вообще быстро стал местной знаменитостью.
Это было время, когда офицер мог быть уволен из кадров по статье за
морально-бытовое разложение. И не желавшие служить это использовали -
умело и демонстративно разлагались. Они пили и куролесили, пока их не
выгоняли, и тогда, с облегчением сняв погоны, устраивались на гражданке.
Существовала даже целая лейтенантская наука, как уволиться из армии. Целая
система приемов и уловок. Типа: лейтенант с опозданием прибывает утром
прямо к полковому разводу на двух такси: первое с ходу тормозит прямо у
ног командира перед строем, и оттуда торжественно выходит пьяный
расстегнутый лейтенант, а из второго шофер бережно выносит его фуражку и
надевает лейтенанту на голову; шик состоит в том, чтобы начать движение
отдания чести еще при пустой голове, закончить же прикладыванием ладони
уже к козырьку.
И Штейн куролесил как мог. Но перебороть интеллигентность натуры он
все-таки не мог, и куролесил как-то неубедительно. Тоже пробовал пить, но
мешало субтильное сложение и оставшийся слабым после блокады желудок, и
банку он не держал. Пробовал выходить на развод в носках, отдавая честь
адмиралу на стенке ботинком. Выпадал во время инспекции за борт. Вверенная
ему радиослужба на учениях ловила то шведский сухогруз на горизонте, по
которому, к счастью, промахивались, то вражьи голоса, которые каким-то
удивительным образом усиливаются по корабельной трансляции, так что все в
ужасе представляют себе поражение в неожиданно начавшейся Третьей Мировой
войне и уже захваченный врагом Кремль... Другого бы уже под барабанный
треск расстреляли.
Но ему не везло. Как-то к нему относились снисходительно. Он обрел
репутацию вот такого поэта, интеллигента, человека тонкой душевной
организации и романтика - безвредного, то есть, дурачка, потешающего
моряков в их трудной службе. Офицеры, в скуке гарнизонной жизни, его
обожали - кроме непосредственного начальства, которое увлеклось своего
рода спортом: кто быстрее спихнет его со своего корабля. Щегольством было
спихнуть его недругу.
Пробовали сплавить его с командой на полгода не Целину, и потом еще
полгода вылавливали по степям его дезертиров. Если отправляли на берег
перебирать с матросиками лук или картошку, матросики неукоснительно
загоняли овощ налево и перепившись дрались с комендантским патрулем. На
него можно было твердо рассчитывать - что все будет именно не так, как
надо.
Тем временем, заметьте, проходит то самое хрущевское сокращение
миллион двести. Офицеров увольняют с флота, они плачут и молят оставить,
потому что любят море и жизни на гражданке не представляют, - а лейтенант
Штейн плачет и молит, что не любит море и хочет на гражданку, и продолжает
служить. Такова особенная военная мудрость. Все наизусть знают, что
драматург Штейн, личный друг главных адмиралов, его родной дядя и
протежирует племяннику, и предпочитают не встревать в родственные
отношения. Вдруг дядя куда стукнет, лапа неслабая; себе дешевле помогать
расти молодому офицеру.
И Штейн вырастает до старшего лейтенанта. Этот праздник он отметил
пропиванием месячного жалованья и безысходным рыданием.
Офицер рыдает, а служба идет. И он постепенно приспосабливается. У
евреев вообще повышенная приспособляемость. Он ведет в Доме офицеров
флотское ЛИТО. Ездит на совещания флотских корреспондентов. Посылает в
издательство сборник стихов. И подходит время, и ему присваивают
капитан-лейтенанта.
Жизнь кончена... Тянуть лямку еще пять лет... зато потом он выйдет с
этим званием в отставку - и вот тогда, на закате зрелости, начнется
вторая, она же настоящая, жизнь. И все будет еще хорошо. Он считает
календарь...
А проверяющий кадровик, между делом:
- Как там у тебя этот чудик, ну, поэт, племянник Штейна? служит? жив?
- Ничего, товарищ адмирал. Конечно, не моряк... но старается.
- Ну хорошо. Дядя высоко вхож... ты не очень, в общем... понимаешь. Я
б его, конечно, сам удавил... но ты не зажимай там особо. Срок очередного
звания когда? представь, представь...
Штейн уже сговорил себе работку на берегу, уже купил ящик коньяку для
отвальной, и тут ему сообщают радостную новость:
- Ну... ставь!.. Причитается с тебя.
- Да уж! - счастливо соглашается он.
- Представили на капитана первого ранга. Слыхал?
- Кого, - говорит, - представили? Куда?..
- Тебя! Иди - покупай погоны с двумя просветами.
Штейн оседает на пол, потом встает и идет в гарнизонный магазин
покупать веревку. Господи, не по вине кара. Это означает ждать отставки
еще пять лет! Этого он не вынесет.
Сказано - сделано. Вместо хождения на службу он садится вплотную к
праздничному ящику коньяка и неделю справляет по себе поминки. А выпив
ящик, последнюю бутылку сует в карман, садится в поезд и едет в Москву. К
дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к великому
драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз в
жизни.
И он вваливается в дядину шикарную квартиру на Кутузовском. И дядя
встречает явления племянника-обалдуя с неудовольствием. Потому что такой
родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию. Помогал ему,
помогал, а все без толку...
Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий лоб, получает добрый
шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:
- Ну... как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное звание
получать.
При слове "звание" племянник искажается обликом, приземляется мимо
стула, плачет и говорит:
- Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не офицер. Я по натуре сугубо
штатский человек. Я учился играть на скрипке и окончил музыкальную школу.
Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в издательстве принять...
- Что же - скрипка! - гремит дядя, человек крупный и удачливый, без
сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. - Римский-Корсаков
тоже был композитор, а какой морской офицер был!
- Дядя, - говорит Штейн. - Я не Римский, а ты не Корсаков. Ему
хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне дадут
капитана третьего ранга, я застрелюсь.
- Странное отношение к карьере, - не соглашается дядя. - А чего ж ты
хотел - сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи сначала.
- Не буду служить! - буйствует племянник. - Это ты во всем виноват!
- Ах ты щенок! - говорит дядя, каперанг в отставке и великий
военно-морской драматург. - Да если бы не я, ты бы вообще в училище не
поступил...
- Да, - вопит племянник, - и был бы счастлив! Это ты - "кем ты хочешь
быть! кем ты хочешь быть!" - погубил мою жизнь!..
- ...тебя бы законопатили на Чукотку, там бы ты хлебнул лиха по уши!
- И прекрасно! на Колыму! и давно бы застрелился и не мучился!
- Я все для тебя сделал! Чего ты теперь еще от меня хочешь?
Подведя беседу к нужному вопросу, племянник переселяется с пола на
стул. И внушает вкрадчиво:
- Слушай... ты ведь запросто за руку со всеми адмиралами... с нашим
командующим...
- Да уж... - кивает дядя не без самодовольства. - Потому что -
уважают!
- Вот. Послушай. Ты бы не мог встретиться с адмиралом Головко, и раз
в жизни попросить... если б он подписал... он ведь тебе не откажет... - И
подает дяде заготовленный рапорт об увольнении в запас.
- Нет, - говорит дядя. - С такими просьбами я к нему обращаться не
буду. Наши отношения, знаешь, иного рода. Нет. Не стану я его о таком
просить.
Штейн принимает позу, по сравнению с которой умирающий лебедь
Плисецкой - это марш энтузиастов. И тихо шепчет:
- Тогда прощай, дядя... Я тебя любил. Я гордился тобой. Прости, что
причиняю вам такое горе... прошу никого не винить...
Выдергивает из брюк ремень и норовит пристроить петлю к оконному
карнизу.
- Прекратить!! - грохочет кулаком бездушный дядя, солдафон от
маринистики.
Тут в комнату впадает его жена, племянникова тетя, которая всю эту
душераздирающую сцену подслушивала за дверью, и говорит:
- Сашенька, есть у тебя душа или нет у тебя души? Ты посмотри - на
мальчике ж лица нет. Он же над собой что-то сделает, ты что, не
понимаешь?.. Я всегда говорила, что нельзя отдавать мальчика во флот. Все
эти твои матросы - они такие грубые. Они пьют, как биндюжники, они
ругаются - это тихий ужас! Я после них неделю мою квартиру и проветриваю
от табака и портянок.
- Моряки не носят портянок!!!
- Скажите пожалуйста! А что они носят? Это так важно? Или у тебя
много племянников?..
- Не лезь не в свое дело! - гремит дядя.
- Это мое дело! - кричит ему тетя. - И не смей на меня кричать! Кричи
на своих адмиралов, так их ты боишься!
- Я боюсь?! - орет дядя. - Да я - член правления... кандидат ЦК...
- Так почему ты не можешь пойти в гости к этому Головко? Он к тебе
прислушивается, я же знаю. Они же понимают, что ты умный человек. Что тебе
стоит? Ну хорошо - выпей с ними, посиди, я тебе разрешаю.
- Никуда не поеду, - отрубает дядя.
Штейн подставляет стул к своей петли на окне и закрывает глаза.
- У тебя есть сердце? - спрашивает тетя. - Или у тебя нет сердца? Ты
посмотри, что делается с ребенком. Если бы я была его министром, так я бы
давно отпустила его куда он хочет. Какое море? Только Черное. Мальчику
необходимо курортное лечение, это кожа и кости. У него совсем слабые
нервы. И вообще ему нисколько не идет эта форма, ты посмотри на него - и
это матрос?..
В конце концов дядя плюет, звонит Головко домой, надевает свою шубу
на бобрах, сует в карманы две бутылки армянского коньяка, вызывает из
гараж свой персональный ЗиМ и едет к Головко.
Головко принимает его сердечно, ставит, в свою очередь, свой коньяк,
вестовой накрывает стол - серебряные подстаканники, нарезанный кружевом
лимончик, балыком-икорка с разных флотов; пьют они коньяк и чай
по-адмиральски (а чай по-адмиральски - это так: берется тонкий чайный
стакан в серебряном подстаканнике, наливается крепчайшим горячим
свежезаваренным чаем, бросается ломтик лимона и сыплется три ложечки
сахара; а рядом становится бутылка коньяка. Отхлебывается чай, и
доливается доверху коньяком. Еще отхлебывается - и еще доливается. И вот
когда стакан еще полный, а бутылка уже пустая - это и есть настоящий
адмиральский чай). И с удовольствием беседуют. Головко говорит о
литературе, Штейн говорит о флоте, и очень оба довольны поговорить с
понимающим и компетентным собеседником.
И дядя, как бы между делом, в русле застольного разговора, повествует
в юмористическом ключе, чтоб никак не дай Бог не отягчить настроение
хозяина, всю историю злоключений своего племянника - как отвлеченного
флотского офицера, не называя фамилий. И адмирал совершенно благоприятно
это воспринимает, заливается смехом и переспрашивает подробности, войдя во
вкус, слезы утирает и за живот держится. Такой юмор ему в кайф: до боли
знакомая фактура.
А в заключение рассказа дядя эффектным жестом выдергивает рапорт
своего племянника и кладет перед Головко. Головко, еще похрюкивая, тянется
за очешником, надевает очки, читает рапорт и закатывает диким хохотом:
- Ох-ха-ха-ха! - лопается. - Так это что - с твоим племянником все
это было? Ха-ха-ха! Ну, ты драматург!
Это, значит, дядя придумал такой драматургический ход. И теперь с
удовлетворением видит, что все он рассчитал правильно - ударный
сценический хор по адмираловым мозгам, сюжет свинчен истинным драматургом,
что адмирал и признал: никакого неудовольствия у него, а сплошные
положительные эмоции. Хороший дядя драматург. Настоящий. Крупный.
- Вот, - говорит, хо-хо-хо! такая, понимаете, история. Так что, если
можно... не моряк, что поделать.
- Ох-ха-ха-ха! - надрывается Головко. Развинчивает авторучку, чертит
в углу рапорта собственноручную резолюцию, размашисто подписывает,
складывает лист и швыряет через стол дяде. - Ну, спасибо за спектакль!
потешил старика! А я-то думаю, откуда это ты в таких подробностях все это
знаешь!.. Погоди-ка, - и жестом велит вестовому поставить еще бутылку. -
Выпьем еще, посидим. Давненько я так не веселился! Ну-ка расскажи еще раз,
как он шпалер в гальюне забыл... ха-ха-ха!
И к двум ночи вдребезги пьяный дядя, знаменитый драматург Штейн,
является на своем ЗиМе домой. Шофер его вводит в двери, дядя, с красной
физиономией, сильнейше благоухая на весь дом хорошим коньяком, благодушный
и снисходительно-гордый, падает в своей распахнутой шубе в кресла.
А племянник, уже синий он непереносимого волнения - судьба решается!
- бегает по стенам в полубессознательном состоянии. И смотрим на дядю, как
блоха на собаку, которою можно прокормиться и выжить, а может она тебя и
выкусить.
Тетя говорит:
- Сашенька, не томи же душу. Мальчик весь извелся. Ну что, таки он
подписал это заявление? Прошу тебя!
Дядя лыбится и извлекает из себя звук:
- Ы!.. салаги!.. на!
И гордо пускает племяннику через комнату порхающий рапорт.
Тот его ловит, вспыхивает счастливым лицом, дрожащими руками
разворачивает, и читает наискось угла крупным твердым почерком резолюцию:

"ПУСКАЙ ПОСЛУЖИТ! ГОЛОВКО."

И этот личный верховный приказ так шарахнул его по нежному темечку,
то он беспрекословно убыл к месту службы и безмолвно тянул лямку
положенные еще пять лет. И больше он к дяде не обращался ни по каким
вопросам никогда в жизни.
Но дядя же недаром был великий драматург. Он был крупной и
сообразительной личностью, и ежели бы угодил на флот самолично, а не
племянник, то уж он бы дослужился точно до адмирала, невзирая на
образованность и национальность. Потому что он, в отличие от
неудачника-племянника, обладал в полной мере главным достоинством людей,
умеющих добиваться любых целей, - умением обращать свои поражения в
победы.
Потому что все это он скомпоновал в форме пьесы, использовав все
детали и подробности, вплоть до включения в текст подлинных стихов
бедолаги-племянника. А идея пьесы полностью соответствовала командной
директиве Головко: пускай послужит! Пьеса получилась в меру смешная, в
меру драматичная, и вполне назидательная для среднего флотского
комсостава. И театры ее взяли на ура.
Называется пьеса "Океан". Люди постарше хорошо ее помнят.
Премьера состоялась в БДТ у Товстоногова, и билетики стреляли за два
квартала. Вот что значит подойти к делу с умом и талантом.
Характерно, что недотепу-старлея играл Юрский, и зал аплодировал его
выходкам и речам, а его положительного командира - сугубо положительный
Лавров, игравший всех положительных от Молчалина до Ленина; этот расклад
ролей в полной мере отразился на их собственных судьбах, когда первый
много лет бедствовал, а второй процветал. Товстоногов умел видеть суть
актера!.. Но это уже, как говорится, совсем другая история.

@темы: чтение